Николай Копейкин

Николай Копейкин долгое время счастливо пребывал в андеграунде. Правда, это был особый, нынешний, питерский андеграунд. Без прошлой, советской идеологической начинки он, конечно, потерял в героическом, зато приобрёл в житейском: замечательное всё-таки дело — жить художнику в ладу с собой, отвязанно, естественно, не гоняясь за грантами, поплёвывая на истэблишмент. Тем более, что нынешний андеграунд оставили в покое: приговский Милицанер, олицетворяющий государственный контроль, дремлет на посту (если кому, очнувшись, и грозит цугундером — то московским, продвинутым, шибко умным). Вот из этой счастливой андеграундной Dolce Vita Копейкин и замыслил свой побег. Зачем? Ведь андеграундный поведенческий рисунок ему явно был по душе: сколько картин было создано на волне этого благодушия! И каких — вполне органичных в своей стёбово-добродушной поэтике, демократичной интонации, даже специфичной живописной реализации: вроде бы неряшливой, расхристанной, торопливой, но потенциально готовой к сложному и неоднозначному развитию. — Ребята, вы и так всё понимаете, грузить вас не буду… разве что намечу композиционный ход, да тут выведу тональность… Мало ли… Аудитория понимала. И помогала… Если не материально (есть у Копейкина грустная автобиографическая нота — картина «Опять не купили»), то эмоционально: не только подхватывала прикол, но и проникалась сочувствием. Сон разума рождает чудовищ, это ясно, но ей, этой аудитории, не менее ясен был и близок источник появления копейкинских персонажей типа Зловещей земляники, Отца Онуфрия, Нах-Нахов, Взбесившихся студентов и Котов Хлудовых: похмельные состояния, материализация посталкогольных синдромов. Отличная, экзистенциально мотивированная форма! Копейкин многого добился, прислушиваясь к субкультурным настроениям и состояниям. И не только в живописи и плакате — он работает в кино, выступает как музыкант, литератор, создаёт группу (КОЛХУи).

Кстати, эта способность к анализу аудитории, а так же к организационным стратегиям о многом говорит. О том, естественно, что не надо отождествлять художника с героями его визуальных нарративов. Это ясно. Но не надо отождествлять художника и с его аудиторией, наличной на данный исторический момент. Именно в андеграунде, специфическом нынешнем житейском подполье, существующем, помимо всего прочего, как бы в пику обществу потребления и крышевания, возникает мифология полного единения художника со зрителем: уж кто-кто, а братушки-то друг друга понимают и уважают. На самом деле хитрый художник гораздо больше приобретает во время этого братания: он, конечно, от стакана не откажется, но одновременно «срисовывает» типажи, улавливает настроения, схватывает идеи. Так испокон повелось: сидит себе типичный разночинец в трактире, вроде бы свой среди своих в разношерстой, но равнопотрёпанной жизнью компании «униженных и оскорблённых». Потчуют друг друга водочкой и жизненными историями… А потом появляются какие-нибудь «Очерки физиологии Петербурга»… Это я к тому, что Копейкин многое взял от своей первой референтной группы. Первой и, наверное, самой дорогой. Но, увы, как бы это сказать, слишком уж устоявшейся, устаканившейся. Постепенно открывалось, что он закладывает в своих произведениях гораздо больше сигналов и аллюзий, чем может «опознать» привычно одурманенное сознание сочувствующих, своих в доску, но маргинализированных слоев аудитории. Мне вообще кажется, постепенно Копейкин начинает тяготиться зрителем, ожидающим от него стёба, прикола, выпадов в сторону статусных общественных раздражителей, и не более того. Литературоцентризм был объективно присущ его ранним вещам, но анекдотоцентризм...

Мне думается, в последние годы Копейкин пересматривает свои выразительные средства. Попробую и я обратиться к генезису его искусства. Без сомнения, он развивался под влиянием (и обаянием) митьковского движения, в котором литературная составляющая всегда была очень сильна. Типология митьковских нарративов, бытовых и фольклорных, многие годы была предметом его изучения, не остался он равнодушен и к приёмам визуализации этих нарративов. Я не говорю уже о чрезвычайно симпатичной митьковской мифологии, стиле жизни, — всё это существенно повлияло на становление художника. Правда, я недаром употребляю термин типология — Копейкин работал с неким конвенциональным образом митьковства как движения, то есть с репрезентацией целого пласта субкультурных умонастроений и поведенческих стереотипов, не говоря уже о неком усреднённом живописном стиле. Всего этого как-то маловато для генезиса художника с выраженной индивидуальностью. Так что я рассмотрел бы и другие источники. Из литературных «тематически» и фантасмагорически напрашиваются прежде всего, конечно, «Москва-Петушки». Однако я бы выделил, пожалуй, менее радикальную, чем ерофеевская, но глубоко укоренённую в позднесоветской среднеинтеллигентской ментальности и повседневности довлатовскую стихию. Из визуальных — уникальную арт-практику А.Арефьева, сумевшего очень рано — с конца 1950-х, начать и вести в течение двух десятилетий предельно экспрессивную, бескомпромиссную линию, посвящённую жизни ленинградских городских низов. А так же — менее известную молодёжной аудитории продукцию сатирического коллектива ленинградских графиков «Боевой карандаш». Карандашисты, — разумеется, только некоторые из них — Н. Муратов, В. Пальба, Д. Обозненко, Г. Ковенчук — создавали рисунки, драйв и суггестия которых намного превышали возможности заданных редакцией непритязательных социальных или политических тем. Едва ли темы пьянки на рабочем месте или быта фарцовщиков или стиляг, -требовали того напряжения визуализации, которого добивались эти рисовальщики. Зато многие листки «Карандаша» «гуляли сами по себе», вдалеке от троп агитпропа, веселя и одновременно пугая своей чрезмерной, какой-то инфернальной мощью...

Копейкин действует по-крыловски: слонам доверяется какой-то важный месссадж, который кому-нибудь другому доверить боязно. В серии есть два (а то и три) пласта. Первый — историко-литературно-развлекательный. Он в большей степени принадлежит прошлому, так сказать, литературоцентристскому периоду. Я не большой ценитель литературной завлекаловки в арт-проектах, у Митьков и тех ценю (у тех двух-трёх, которых ценю) не вербальную составляющую, а пластическую. Понимаю, что Копейкин не может обойтись без стёба (и более продвинутые соц-артисты в своё время не смогли). Вопрос — в органике. В ряде вещей литературно-историческая фактура воплощена очень хорошо: «Я раздавлю вас!», «Ночь на Ивана Купалу», «Прописка», «Светский слон». Здесь и тексты эмоционально бесстрастны, это — своего рода исторические справки. Например, текст, сопутствующий картине «Случай в слоновнике». Он — таков: «В октябре 1741 года миролюбивые животные показали петербуржцам свой буйный нрав. Вот что писали по этому поводу „Санкт-Петербургские ведомости“: „Вскоре после прибытия слоны начали буйствовать, осердясь меж собою о самках, и некоторые из них сорвались и ушли...“ Думается, самки были всего лишь поводом для слоновьей драки. Истинной причиной скорей всего было изменение в рационе питания. Вот годовое меню каждого слона: 1500 кг сухого тростника. 136 пудов пшена сорочинского, 365 пудов муки пшеничной. Сахар, корицу, мускатные орехи, соль и шафран гиганты запивали вином и водкой только лучшего качества. 60 ведер водки!!! 40 ведер вина!!!» Александр Боровский